Сергей Ульев

Глава 12

Барин и крестьянка

Ротмистр Лейкин был прав — поручик Ржевский на самом деле был до неприличия трезв. И сознавая, что так дальше продолжаться не может, до дома Авдотьи Ильиничны он шел быстрым шагом, почти бежал.

«Вот одену мундир — и в трактир, — думал он, и его мысли почему-то сами собой складывались в рифму. — Напьюсь и по бабам пройдусь».

Казалось, ничто не могло помешать этим планам, но проведению было угодно поменять местами очередность событий.

Стоило Ржевскому заметить под осиной пышногрудую девицу, как он сразу же воспылал.

Девица была хороша. Кровь с молоком. Лузгая семечки так, что шелуха летела во все стороны, — она стояла недалеко от дороги, лениво поглядывая по сторонам.

Взглянув на нее всего однажды, Ржевский уже не мог отвести глаз. Он забыл не только о ротмистре Лейкине, но и о том, что он был сейчас облачен отнюдь не в гусарский доломан с ментиком, а в убогие пожитки беглого супруга Авдотьи Ильиничны.

И в забытьи своем Ржевский даже удивился, что девица, бросив на него косой взгляд, тотчас же равнодушно отвернулась, выплюнув изо рта очередную порцию мусора.

Ржевский сошел с дороги и, уминая лаптями траву, направился к ней. Чтобы привлечь к себе внимание, он стал попутно насвистывать веселый мотивчик.

Девица вновь взглянула на него — должно быть, она любила музыку. По крайней мере, шелуху от семечек она теперь выплевывала, попадая точно в такт.

— Кэль саль тан! — с воодушевлением начал Ржевский.

— Чё? — скривилась девица. — Кто султан?

— Я говорю, ну и погодка! Кэль э вотр ави?

— Кого ты отравил?

— Да никого я не травил. Я спрашиваю, какое ваше мнение?

— О чем?

— О погоде, черт бы ее побрал!

— А чё ты серчаешь, мужик? Погода как погода. Я-то тут при чем? И милостыни у меня нет и не проси. Недавно вот Кузька сдох — ему Агафья с дуру самогон в пойло налила, думала, он обрадуется, а он возьми да и сдохни.

— Стой, смирно, — мотнул головой Ржевский. — Ничего не понимаю. Кто такой Кузька?

— Козел!

— Я козел?

— Этого я не знаю. А Кузька наш точно козлом был от рождения.

— Ах вот оно что.

— Тебе чё от меня надо-то, мужик? Шел бы своей дорогой.

— Какой я тебе мужик? Я дворянин, черт побери.

— Дворяни-и-ин! — прыснула девица, оглядывая его драную одежду. — Семечек хочешь, дворянин? Так и быть, отсыплю.

— Давай, — сказал поручик, чтобы поддержать разговор.

Она дала ему горстку.

— А милостыню не проси. Все равно не дам. Настроения нет. Вчерась отец Амвросий взялся моей вдовой матушке дрова помочь колоть. Так полено у него как подпрыгнет! — и Ваську нашего зашибло. Вусмерть!

— А Васька — это кто? Неужели муж?

— Ха, муж! Васька — это кот. Муж у меня давно объелся груш и помер. Еще в том году.

— Как же так — от груш? — удивился Ржевский.

— Запросто. Ел, ел и помер. Я ведь говорила ему, ты, дурья башка, сперва жуй, а потом глотай.

— А он?

— А что он. Сперва глотал, потом заливал. Вечно пьяный был как свинья, прости господи. А как выпьет, жевать и разленится. Да и зубов у него было, что у меня на левой ноге мизинцев. Чем жевать-то? Ему их родные братья еще в детстве повыбивали.

— За что?

— А за то, что младшенький он в своей семье был. Как захочется старшим братьям кулаками помахать, они сразу к нему. И давай мутузить. Мутузят и мутузят, мутузят и мутузят... С утра и до самого вечера. Ему уже спать пора, а его все мутузят. Особенно, сказывал, на Пасху много били. — Девица отвела руку за спину и горестно почесала поясницу. — А денег я тебе все равно не дам, юродивый.

— Да какой я тебе юродивый! — вскипел Ржевский.

— А кто ж ты есть? Одет, как нищий. И говоришь по-тарабарски. Все про жизнь мою выпытываешь. Что тебе не скажешь ты в крик. Юродивый и есть.

Ржевский с досады сплюнул.

— Ты на костюм мой не смотри. Дворянин я. Вот тебе крест! — Он перекрестился. — Это я так, для смеха рванье одел. И говорил я с тобой по-французски.

— Ой, не верю я тебе, мужик, — прищурилась девица.

— Как тебя зовут, солнышко?

— А зачем тебе?

— Что же мы битый час беседуем, а все как чужие.

Он взял ее за руку. Она усмехнулась, но руки не отняла.

— Анфиса я. А тебя как звать-величать?

— Это тайна всей моей жизни, — сказал он и, сняв с головы соломенную шляпу, поцеловал ей руку.

Анфиса захохотала.

— Да ты и впрямь, поди, барин. Ручки вон целуешь. От простого мужика таких сюрпризов не дождешься.

— А я не только ручки целовать умею, — заулыбался он, обнимая ее за талию. — Я в этом деле буйный.

— Это о каком-таком ты деле речь ведешь, кот усатый?

— Известно о каком.

Ржевский поцеловал ее в щеку и, развивая наступление, кружными путями быстро подобрался к соблазнительной ключичной ямке. Анфиса с готовностью задрала подбородок, чтобы не мешать его маневрам.

— Пэрмэтэ-муа дё континюэ? — шепнул поручик, целуя ее в ухо.

— Переведи, — томным голосом проговорила она.

— Позвольте мне продолжать.

— Фу-ты ну-ты, какая чушь! Ты не робей, барин. Со мной можно и попростому.

— У сё трув...

— Что ж ты все по-хренцузски лопочешь? — возмутилась она, уклонившись от очередного поцелуя. — Издеваешься надо мной, безграмотной? Я тебе сейчас такое произнесу — вовек не переведешь, хоть и по-русски будет сказано.

— Прости, Анфиса, — проникновенно покаялся Ржевский, вновь привлекая ее к себе. — Это у меня столичная привычка. Так сказать, дурное воспитание петербургских салонов. Там только и слышишь со всех сторон: «бонжур», «донэ-муа, сильвупле», «мерси, оревуар», что означает: «здравствуйте», «пожалуйста, дайте мне», «спасибо, до свидания».

Девица усмехнулась.

— Так что ты хотел сказать?

— Когда?

— Ну, как я сказала, чтоб ты не робел. Чего-то там «усё...»

— У сё трув... Короче, где тут у вас сеновал?