Сергей Ульев

Глава 17

Она, он и Наполеон

— Я все же полагаю, Машенька, война с Наполеоном будет, — говорил царь, тычась носом в девичье плечо. — Непременно будет.

— Вы, Александр Палыч, рассуждайте, сколько хотите, только, умоляю, не останавливайтесь.

— Да, да, примите мои извинения... Этот проклятый корсиканец не успокоится, пока не подожжет Москву.

— Что-то я никак не подожгусь. Прибавьте, Александр Палыч... порезче! порезче!

— Да, да... он всех будет резать. Он сам про себя говорит, что ни во что не ставит и миллион человеческих жизней.

— Ой-ой-ой, умираю...

— Что такое? Что с вами?

— Не спрашивайте... — Машенька закатила глаза, вся сделавшись пунцовой. — Шевелитесь же, бога ради. Вы можете ругаться матерно?

— Не могу, воспитание не позволяет.

— Попробуйте, миленький, ну пожалуйста, попробуйте. Я это обожаю. Ну же! Ну!

— Наполеон, сволочь! — воскликнул царь. — Якобинец чертов, гад, ублюдок, собака, сука, кобель, зараза.

— О-о-о, как хорошо. Мать... мать его помяните...

— Наполеон, твою мать! — разошелся император, чувствуя, что дело близится к развязке. — Чтоб ты сдох!

Машенька металась под ним, царапая его плечи, и шептала, словно в бреду:

— Еще, еще... как сладко...

— Наполеон, твою праматерь! Отца твоего и братьев! У-у-у...

Еще мгновение — и все было кончено.

Царь навалился на нее всем телом, тяжко отдуваясь.

— Бонапарт, корсиканская вонючка, — еле слышно бормотал он. — Якобинец голоштанный...

— Александр, слезьте с меня.

— Выскочка... коротышка недоделанный...

— Слезьте же, я вас прошу! — взмолилась Маша, толкая его руками в грудь.

Царь покорно перекатился на спину, тупо уставившись в потолок.

— Ненавижу... Наполеон, скотина, уродина...

— Замолчите вы наконец со своим Наполеоном! Меня это уже не возбуждает. Давайте лучше поговорим о любви.

— Да... да... о любви. Знаете ли, Машенька, я очень любил свою бабушку.

Девушка приподнялась на локте, вытаращив на императора глаза.

— Что вы с ней делали??

— Она меня очень баловала, — говорил царь, думая о своем. — Бабушка обучала меня разным наукам, построила мне дачу под Царским Селом.

— Вот это да! — позавидовала Маша.

— Бабушка-а... — печально вздохнул Александр. — Царство ей небесное. Она так много для меня значила. Она подыскала мне жену, голубоглазую принцессу. Во имя ее светлой памяти добрые люди задушили моего батюшку, моего безумного папу Павла.

От этих откровений у девушки по спине побежали мурашки.

— Я не могу забыть наш последний ужин с папенькой, — словно в забытьи, продолжал царь. — Я вдруг чихнул, а он улыбнулся и говорит: «Будьте здоровы, сударь!» И этой же ночью он был задушен в своей спальне моим детским шарфом.

Побледнев, как привидение, Маша натянула на себя одеяло, пряча от него свою обнаженную шею. Царь плакал, не обращая на нее никакого внимания.

— Бедный папа! Когда-нибудь и меня вот так же — шарфом. Господи, уйти бы в монастырь, в леса, куда угодно...

Маша стала тихо отползать к краю дивана. Внезапно царь открыл заплаканные глаза.

— Куда вы, заинька?

Она свалилась на пол. Он вскочил, чтобы помочь ей, но она завизжала от страха:

— Нет, не трожьте меня!

Скользя задом по полу, она пятилась от растерянного Александра, с ужасом глядя на протянутые к ней руки.